«Слушай, оставь это всё. Ты же разумная женщина»

Наша собеседница — главный редактор «Фортанги» Изабелла Евлоева.

— Тогда, в 2018 году, я планировала создать канал, но он должен был стать культурно-просветительским. Я хотела делать интервью с историками, мультфильмы переводить на ингушский язык — он занесён в список уязвимых. Даже деньги нашла и камеру купила, помещение присмотрела. И когда протесты начались, у меня в голове ещё были эти планы, хотя с первых дней я стримила на своих страницах в соцсетях, снимала что-то и отправляла в разные издания. Потом уже к нам журналисты из ВВС и других крупных изданий приехали. Тогда подумала: какие мультики, когда такое происходит!

Республиканские СМИ молчали, и нам нужно было кричать

И вот мои планы, оборудование были адаптированы под нужды протестов, скажем так. И название я взяла не то, которое планировала изначально. Тогда все обсуждали границу Ингушетии и Чечни, как маркер границы называли речку Фортангу. Это слово звучало просто везде. И я подумала — вот оно, идеальное название для будущего издания. Звучное, всем известное и очень символичное. Издание начало работу в самый разгар протестов в Ингушетии, в октябре 2018-го года.

Все местные СМИ, в том числе, телевидение (НТРК Ингушетии — прим. ред.), на котором я тогда работала, молчали. Митинг, к слову, проходил на парковке под окнами телевидения, он был очень многочисленным по меркам Ингушетии, а на канале — ни слова. Было два несчастных сюжета про небольшие кучки людей, которые потом удалили с youtube...

Но о протестах писали крупные издания. Я передавала информацию им. Ходила, снимала какие-то ролики, перестрелку, когда охранники Евкурова стреляли [в воздух], чтобы разогнать толпу. Евкурову тогда попали пластиковой бутылкой в голову. В республике в те дни отключили мобильный интернет. Я снимала всё на телефон, а потом искала точки доступа к WiFi, чтобы отправить. Иногда с «умных остановок» получалось отправить.

На тот момент я состояла в ИКНЕ — Ингушский комитет национального единства. Это те люди, которые сейчас за решёткой. Я отвечала там за связь со СМИ. Общалась с журналистами, которые приезжали, сводила их с нужными людьми. Это была моя главная работа, больше активистская, не журналистская.

Глава республики тогда назвал нас кучкой людей, которые хотят дорваться до власти, хотя на протесты вышло около 30% населения республики. Это был бессрочный митинг. Мы там дневали и ночевали. У меня было ощущение, что вся республика собралась.

Штата у «Фортанги» тогда как такового не было, но очень помогали активисты, волонтёры, мои бывшие коллеги с телевидения. Кто чем мог. Кто-то снимал, кто-то монтировал, кто-то заливал в аккаунты издания. Кто-то просто сайт нам сделал, позже мы его улучшили. Я занималась координирующей работой и текстами.

Этого баланса изначально не было. Республиканские СМИ молчали, и нам нужно было просто кричать — о нарушении прав, о том, что целый народ не хотят слышать.

Я себя ругала: соберись, тряпка, не можешь даже двух строчек написать

Когда я ходила, снимала, брала интервью, меня предупреждали, что могут быть проблемы. Говорили, что, скорее всего, подкинут наркотики. Но мне это тогда казалось такой далёкой песней! Я была заряжена совершенно другим, меня это совсем не волновало. Думала — я же журналистка, ничего противозаконного не делаю! Даже бейджик с собой носила, хотя это было незаконно (смеётся). Ну чтобы, если что, показать — вот, я журналистка. И ещё один бейджик местной оппозиционной газеты был — «Общественной трибуны Ингушетии».

Я круглые сутки работала, общалась с людьми. И ужасно выгорела на этих протестах. Хотя тогда даже не знала, что такое явление — «выгорание» — вообще существует. Это заметил кто-то из коллег. Так и сказал: «У тебя выгорание». А я себя ругала: соберись, тряпка, не можешь даже двух строчек написать! Мне сказали, что нужно отдохнуть и что есть организация, которая помогает в этом журналистам. Таким образом я попала в Прагу, на два месяца. Дело было в самый разгар протестов, в феврале 2019 года, поэтому я тянула, поехала не сразу, и это спасло мою свободу. В марте, когда я уже была в Праге, случился митинг, после которого всех начали винтить. Очень хотела на него приехать, но родственники и коллеги уговаривали не приезжать. Осталась в Праге, освещала митинг удалённо. Мне скидывали материалы, я их размещала, подводки писала.

После этого начались аресты. Нашему журналисту Рашиду Майсигову угрожали, он на какое-то время уехал, оставил издание, а через две недели вернулся и его взяли, подкинули наркотики, потом посадили. Зарифу Саутиеву арестовали, она просто стримила, ей дали семь с половиной лет. А уж мне-то, как главреду, основателю издания... Мне итак приходили тогда из Роскомнадзора запросы на выдачу того или иного источника. Давление было. Я поняла, что меня [тоже] арестуют.

Решила подождать — может, рассосётся. Тогда ещё не было таких волн репрессий. А дети у меня все в Ингушетии. Прошёл месяц, два, ничего не менялось. Люди под арестом. Меру пресечения продлевают, арестовывают новых (потом ещё в течение двух лет арестовывали). Так я поняла, что вернуться не могу.

В какой-то момент мне начали писать... Когда начались разгоны, написал один человек... Спросил, есть ли безопасная связь, мы перешли в безопасный чат, и он предупредил, что сейчас будет разгон, чтобы я передала своим. Я написала своим в чат. Они ответили — ой, мы целый день слышим про разгон, ничего не будет. Но разгон случился. И мой источник комментировал весь ход событий. Например: сейчас они отступили, через 20 минут снова начнут. Всё происходило именно так, как он говорил.

Потом написал другой человек, летом 2019. Мы также зашли в безопасный чат.

Конечно, это было ярким звоночком и огромным стрессом. Тогда я приняла решение всё оставить на какой-то срок. Ведь я здесь, а дети там. И мой муж. Он тоже активист и тоже на тот момент был в бегах, только не за границей, в России. Дети оставались с дедушкой. Я даже не могла проконтролировать, чтобы они из дома не выходили. Всё было по-серьёзному. К тому же Рашида Майсигова, которого посадили на три года, под пытками заставили оговорить и себя, и меня. Я оставила издание. Отошла от дел.

Они рассчитывали на то, что всё разгромят, издание закроют, активистов посадят, и общественное движение сойдёт на нет. С изданием немного не получилось, его подхватили другие активисты. Шатко-валко, но оно продолжало работать.

Как будто спецоперация

Потом, где-то осенью 2019, я забрала детей в Прагу и вернулась к работе. А 23 ноября 2019 года, в мой день рождения, случился обыск у родителей. Я у них прописана, и это был первый раз, когда пришли по мою душу. Уголовное дело тогда официально не завели, но, как говорят адвокаты, «папочка уже была». По ингушскому делу — более 200 томов, и моё имя там тоже есть. Описывается митинг, хронология: «В 09:00 Изабелла Евлоева прибыла на митинг...». Пока я находилась в Праге, дети ещё были в Ингушетии, и там думали, что я вернусь. Готовились. Дело, которое они возбудили против нашего журналиста, пытки — это всё было, в том числе, для того, чтобы подготовить материал на меня. Но вышло иначе.

Я вернулась к работе. Поняла, что пора вводить новые стандарты. Острый период прошёл. Надо было не просто освещать протестные темы, но давать более обширную информацию, расследованиями заниматься. Мы стали писать об Украине, о жертвах, о числе погибших. Глава республики называл меньшее количество, чем мы насчитали. Мы ведём свой список, верифицируем всех погибших.

Читайте также. «Господи, как всё случилось?» Какие форматы использовали региональные медиа, чтобы напомнить читателям о годовщине войны в Украине

Сейчас «Фортанга» — это уже больше журналистика. Мы стараемся показать позиции всех сторон. Не как раньше, когда мы могли транслировать мнение кого-то одного, например, активиста Ахмеда Барахоева. Теперь стараемся соблюдать баланс, стилистику, требования жанра. Не всегда это удаётся, сейчас всё меньше комментариев, всё реже отвечают на запросы, особенно после волны репрессий, которая была. Часто приходится скрывать имена людей, давать анонимные источники.

Уголовные дела по дискредитации российской армии на меня завели где-то в марте 2022 года. Три дела. Это абсурд — три дела по одной и той же статье на одного человека! Конечно, снова пришли с обыском к родителям. Их, а ещё свёкра и старшую дочь вызвали на допрос. Всё это, конечно, большой стресс. Мои родители живут одни. И вы же понимаете, что такое обыски в России? А в Ингушетии вообще: на бронированных машинах приезжают люди в масках, полностью оцепляют квартал, заходят в дом, раскидывают вещи. Как будто спецоперация. У нас там свои спецоперации и КТО...

Новояз, который сейчас используется в Украине — не совсем новояз. «Спецоперации» у нас — это практика спецслужб, когда кого-то объявляют боевиком и без суда и следствия расстреливают среди бела дня. Дом обстреливают, потом взрывают, потом говорят — там был боевик! Никто не пробует задержать этого «боевика», доказать его виновность в суде, найти подельников. Такие бессудные казни начались где-то с 2004–2005 годов. Сейчас, после начала войны, они стали происходить реже.

Потом подкинули автомат и сказали, что он оказывал сопротивление. Стреляли с близкого расстояния, это была ужасная картина — раздробленная голова, разлетевшиеся мозги. А потом мой отец и мой дядя стали ходить по всяким инстанциям, и силовики признали, что это было ошибкой! «Да, мы ошиблись, это был не боевик». Такое ощущение, как будто они таракана, мошку раздавили. Ну, ошибка — пошли дальше. Потом мой дядя подал иск в ЕСПЧ, выиграл это дело в суде. Но такие случаи единичны.

Дело в том, что люди знают нас

Когда блокируют страницу в Instagram, где больше 100 тысяч подписчиков, и они все живые, не накрученные — это очень тяжело. И ты как-то её разблокируешь, а на следующее утро просыпаешься и видишь, что она снова заблокирована. И злоумышленник пишет в обратную связь: «Вот так вам, получайте». Это стрессово, потому что соцсети — проводник нашей работы.

Читайте также. «Мы исходим из того, что ситуация давления на российские СМИ сохранится надолго. На годы, не месяцы». Про межрегиональное медиа, которое верит в своих читателей и не надеется на лёгкую жизнь

А сетка пропагандистских каналов начала работать сразу после окончания первых протестов. Мы читали кучу гадостей про нас. Потом уже, в основном, только про меня, потому что если люди сидят, какой смысл о них писать? Пишут, что у нас какие-то планы, что мы какие-то деньги получаем, какие-то «чёрные», интимные вещи пишут...

Телеграм-каналы, которые очерняют меня, существуют и сейчас. Их достаточно много. Про атаку кадыровских ботов мы писали у себя. Но дело в том, что люди знают нас и знают тех, кто ведёт эти пропагандистские телеграм-каналы. И я знаю. С одним человеком лично знакома. Работали даже вместе одно время. Так вот бывает, что оказываешься по разные стороны баррикад. При этом ты делаешь свою работу, а его работа — очернять твою работу и тебя.

Сейчас часть наших сотрудников выехала, другая ещё находится в России. Конечно, они пишут под псевдонимами и максимально «шифруются». У нас уже есть печальный опыт. Поэтому вопрос безопасности для нас не пустой звук, а суровая реальность.

После начала войны в Украине и уголовных дел против меня несколько человек ушли, часть позже вернулась. Я их понимаю, каждый думает о своей безопасности и не каждый готов уехать из страны. Тем более, что кавказцы очень привязаны к корням.

В удалённой работе, конечно, есть свои сложности, это совсем не то, что работать «в поле». К тому же, после волны репрессий, прокатившейся по республике, многие просто боялись говорить с журналистами, это осложняло работу. «Ингушское дело» — самое крупное политически-мотивированное дело на Северном Кавказе. Но, тем не менее, у нас есть свои источники, и мы справляемся. Думаем о новых форматах, о расследованиях, о дата-журналистике, только всё это требует бОльших денег. Думаю, доберемся и до этого.

Я обычно не отвечаю на вопросы о том, сколько нас и на что мы работаем, потому что «болтать — врагу помогать». Скажем так: мы — команда журналистов и редакторов, у каждого из нас свои функциональные обязанности, график работы и т.д.

Если я это оставлю...

Зачем я это делаю? Говоря откровенно, тысячу раз думала о том, что оставлю всё, даже планировала, когда и как это сделаю. Особенно часто возникали такие мысли после очередной кампании по очернению со стороны пропагандистских телеграм-каналов или атак кадыровских ботов, которые выматывали морально и создавали кучу проблем.

Несмотря на то, что наши материалы и публикации становились причиной отставки чиновников или решения каких-то социальных проблем людей, иногда казалось, что моя деятельность бессмысленна и никому не нужна. Но чаще всего такие мысли — результат усталости и выгорания.

Когда-то я думала — вот выйдут все арестованные люди, и я это оставлю. Безумно наивно, но тогда казалось, что это возможно. Ну и я не предполагала, что дадут такие большие сроки. Сейчас думаю: когда апелляции закончатся, с чистой совестью передам всё другому человеку, своему соратнику. Я в поисках такого человека.

Думаю, что не просто нельзя, грешно оставлять издание, которое с таким трудом создавалось. Оно единственное в Ингушетии и одно из немногих независимых на Северном Кавказе. Людям нужна информация. Если я это оставлю, люди останутся один на один с пропагандой. Наше дело важно продолжать, максимально обезопасив коллег. Но и сменяемость руководителей должна быть. Не только потому что главный редактор устал, но и потому что это придаст проекту новое дыхание, внесёт какие-то свежие, интересные штуки.

Даже если я уйду, издание навсегда останется моим детищем. И я благодарна своей команде за то, что мы вместе, несмотря на все сложности нашей профессии. Быть журналистом сегодня ох как непросто.