«Такое тесное комьюнити не позволяет человеку быть мудаком»

Заглавное фото: Георгий Чентемиров. Фото: Аля Грач

Если вы предпочитаете слушать — послушайте разговор с Георгием Чентемировым в нашем подкасте:

«Никто же не умер»

— Георгий, в апреле, вскоре после того, как вы получили статус «иноагента», вас исключили из Союза журналистов России. Из-за лишения членства вы больше не могли быть председателем Союза журналистов Карелии. Причём из СЖР вас исключили с формулировкой «по сути парализовал работу регионального отделения». Что вы такое натворили?

— Там были претензии, что я не принял заявления на вступление в союз у 14 журналистов и что из-за меня делегация от Карелии не смогла присутствовать на Съезде СЖР. Да, признаю, в целом моя вина в этом есть. Честно скажу, я в прошлом году находился в таком состоянии — в боксе оно называется «грогги» — когда ты пропустил удар и вроде не упал, но ничего не соображаешь. Я очень много работал, очень много писал и находился в полном шоке от того, что происходит вокруг меня. И по этой причине я, наверное, недостаточно времени и сил уделял СЖК.

С другой стороны, если я не справлялся с обязанностями председателя, ничто не мешало правлению карельского союза выйти с инициативой о снятии меня с этой должности. Они могли бы без моего участия назначить внеочередной съезд и избрать нового председателя. Этого сделано не было.

Но даже если смириться с мыслью о том, что я был плохим председателем, причём здесь исключение из профессиональной организации? Я же не перестал быть журналистом. Конечно, всё это было сделано для того, чтобы сместить меня и поставить на это место человека, который, как я полагаю, просто будет делать то, что скажут, а не выступать со всякими богомерзкими заявлениями о каких-то там журналистских правах. На 5 июля уже назначен съезд СЖК для выбора нового председателя.

— Забавно, что в группе Союза журналистов Карелии во «Вконтакте» есть объявление об этом съезде, но нет ни слова о том, куда делся предыдущий председатель. В ответ на ваше исключение из СЖР 32 карельских журналиста вышли из его регионального отделения. Насколько это большая доля от общего числа состоящих в профсоюзе?

— Это примерно 10% от общего числа. Но надо учитывать, что список давно не актуализировался и, если его почистить — вычеркнуть всех тех, кто уже не работает в журналистике, кто уехал и кто не платит взносов — он заметно сократится. И тогда получится, что эти 32 человека — это много. Коллеги вышли целыми редакциями: «Губерния», «Столица на Онего», «Петрозаводск говорит», «МК в Карелии». То есть вышел актив — те самые люди, которые занимаются журналистикой и являются журналистами Карелии.

— Один из бывших председателей карельского союза Анатолий Цыганков по поводу этого массового исхода сказал, что никакой трагедии нет. Мол, одни люди уйдут, другие придут.

— Формально, конечно, ничего страшного не произошло. Никто же не умер.

Но, извините, когда самые заметные региональные редакции и самые читаемые медиа не представлены в Союзе журналистов Карелии, очевидно, что с репутацией этой организации не всё хорошо и что она недостаточно репрезентативна.

К слову, Цыганков всегда был немножечко провластным, а теперь украинцев иначе как хохлами и нациками не называет.

— А вы ожидали, что коллеги так отреагируют на вашу отставку?

— В целом я не был сильно удивлён такой реакции. И не потому, что все меня так любят и воспринимают мою отставку как личную трагедию. Просто таково журналистское сообщество в Карелии.

«Будет корочка красивая»

— Как давно вы сами состоите в Союзе журналистов Карелии и как пришли в него?

— Если честно, я не помню, когда это было. Может, лет десять назад. Я в то время работал в правительственном информагентстве «Республика». Наш генеральный директор Макс Тихонов (он потом стал моим главным редактором и был им, пока я не уехал из России) подошёл к нам и сказал: «А чё это вы ещё не в союзе? Вот ты, ты, ты и ты — давайте-ка, быстренько вступайте». Ну мы и вступили. Я бы не сказал, что нас заставили. Это было из разряда «а почему бы и нет?». Ну будет корочка красивая.

— Многие региональные журналисты считают отделения СЖР этакими «мурзилочными» объединениями, смысл которых в основном в том, чтобы получать какие-нибудь плюшки от власти. Насколько Союз журналистов Карелии, когда вы в него вступали, котировался в вашей профессиональной среде?

— Очень даже котировался. В нём состояли журналисты с именем не ниже регионального уровня, с характером, с убеждениями. Было как минимум два председателя в новейшей истории СЖК — это Наталья Мешкова и Евгений Белянчиков — благодаря которым он имел репутацию союза, в котором не стыдно состоять. Это были люди с высокими принципами и моральными установками, в хорошем смысле стыдливые. При них союз не стеснялся заявлять чиновникам, что они не правы, судился за коллег, которых не пускали в суды, выступал в поддержку не только коллег, например, Ивана Голунова, но и тех, кого считал жертвами произвола, к примеру, историка Юрия Дмитриева. СЖК вступился и за меня, когда меня уволили по указке карельского военкома [Андрея] Артемьева.

— Получается, репутация независимого союза журналистов была заслугой определённых людей с определёнными принципами? Это чисто человеческий фактор?

— Это человеческий фактор, но немного не в том смысле, в котором вы говорите. Это не фактор конкретных людей. Мне кажется, что Карелия в целом — специфический регион. У нас в 2013 году мэр-единоросс проиграл выборы кандидату от «Яблока» Галине Ширшиной. Кроме неё только Евгений Ройзман в Екатеринбурге оставался независимым мэром областного центра в России.

У Карелии всегда был высокий протестный потенциал. То ли из-за близости к границе, то ли из-за высокого уровня образования. Прибавьте к этому очень маленький медиарынок.

Когда ты работаешь в городе, где изданий раз-два и обчёлся и где всех коллег ты знаешь лично — с кем-то в одной редакции работал, с кем-то вместе в командировки и на семинары ездил, с кем-то водку пил — такое тесное комьюнити не позволяет тебе быть мудаком. Как ты тут будешь врать или кого-то игнорировать?

И когда вы спрашиваете, ожидал ли я такой реакции коллег, то да, я вообще-то ожидал. Просто потому, что знаю этих людей. А они знают меня.

— А как это комьюнити выглядело на практике?

— Я приведу пример. У нас до сих пор есть чатик, в котором сидит человек десять журналистов из разных изданий. Чатик изначально создавался, чтобы делиться информацией по судам: когда у кого заседание, кто идёт, кто не идёт, кого пускают, кого не пускают. «Ой, вот тут Иванова сейчас будут закрывать на время следствия, давайте будем звонить, выяснять, когда заседание». — «Я позвонила, заседание ещё не назначено». — «Кто был сегодня на суде?» — «Я был». — «Скинь аудио» — «Лови аудио» — «Кто был сегодня на суде? Фотки есть?» — «На тебе фотки».

Это журналисты, повторюсь, разных изданий. Когда я рассказывал об этом коллегам из других регионов, они не очень понимали, как это возможно. Мы же типа конкуренты. Ну, конечно, мы конкуренты. И люди в этом чатике не будут делиться какой-то эксклюзивной темой, над которой их редакция работает. Но скинуть запись, фотографии, оперативную информацию — это в порядке вещей.

Когда в моём издании мне зарубали тексты, я посылал их коллегам из другого СМИ. И наоборот — было в порядке вещей взять текст чужого журналиста, если его редакция отказалась от публикации. Не знаю, существует ли такая практика в других регионах, но в Карелии такое было и есть до сих пор.

Конечно, все шли на компромиссы в том или ином виде, у каждого были свои учредители, своя редакционная политика, все играли по правилам, но когда нужно, вставали и говорили: не, ребят, так не пойдет, нас это не устраивает. У нас не было варианта не сказать о той же военной цензуре. Если бы мы этого не сказали, как бы мы потом стояли в одной в курилке?

«Помогите Даше-путешественнице защитить права журналистов»

— Вас избрали председателем СЖК в марте 2020 года. Это тоже было из серии: «Вот ты, да, ты, иди, будешь председателем»? Или как-то по-другому?

— Это было так. Как-то мы стояли в курилке с одним человеком и он сказал: «Гош, а не стать ли тебе председателем СЖК?». Я такой: «Чё за ерунда? Я же такой раздолбай, вы о чём?»
А потом кто-то ещё в разговорах сказал: «Вот, Чентемиров был бы неплохим председателем». Потом ещё кто-то. И я подумал: раз такое количество людей меня в этой должности видит, почему бы и нет. Почему-то же они считают, что я могу представлять их интересы!

— А почему они так считали?

— Думаю, это было связано с военкомом и моим увольнением из-за некорректного заголовка. Потому что тогда я повёл себя глупо, но смело. У меня была альтернатива — либо увольняют мою коллегу, либо меня. И я сказал: «Чё за ерунда, увольняйте тогда меня что ли». И вот это «увольняйте тогда меня что ли» внезапно вознесло меня на какие-то вершины самопожертвования. И коллеги, видимо, посчитали, что раз чувак на такое способен, значит скорее всего он не мудак, у него есть какие-то принципы и он готов поступиться своими интересами ради какого-то общего дела или другого человека. Когда я выдвинул свою кандидатуру, за меня проголосовали единогласно.

— Когда вы избрались, то говорили, что хотите сделать упор на защите прав журналистов? Насколько получилось это сделать?

— Да ни на сколько. У нас как у любой общественной организации есть всего два инструмента борьбы за свои права — поднять шум и обратиться в органы власти. В современной России — и это началось задолго до 2022 года — внезапно ни то, ни другое не работает. Мы не можем, как «вагнеровцы», записать гневный видос с оружием в руках. К сожалению или к счастью, у нас нет таких возможностей.

В марте, когда я только стал председателем СЖК, началась пандемия коронавируса. Были введены жёсткие ограничения, в том числе на посещение судов. В первые месяцы, когда не ходили поезда, не летали самолёты, не работали школы и садики, люди теряли работу, бизнесы разорялись, и вся планета находилась в состоянии ступора и коллапса, закрытие судов было объяснимо. Но потом наступило лето, вернулись поезда и самолёты, заработали концертные залы, бассейны и торговые центры. А суды по-прежнему оставались закрытыми для журналистов.

Подпишитесь на рассылку «Четвёртого сектора»! Раз в месяц мы присылаем письмо про то живое, что ещё осталось в региональной журналистике. Например, такое.

Помню, начался процесс над бывшим спикером Петросовета Геннадием Боднарчуком. Было очень громкое коррупционное дело. Мы приходим на первое заседание в Петрозаводский городской суд, а нас не пускают. Мол, зал не предназначен для такого количества журналистов. Хорошо, говорим, чёрт с вами, давайте мы одного человека с диктофоном отправим, он с телека, ему нужна картинка. Нет, ответили нам, так не пойдёт. Я побежал по коридорам, схватил за лацкан председателя суда: «Какого чёрта?». А он мне: «Я не могу вмешиваться в судопроизводство, судья решила вот так, это её законное право».

— Но вы не сдались?

— Мы в Союзе по этому поводу развернули серьёзную кампанию. Писали обращения куда только можно: в Петрозаводский городской суд, в Верховный суд Карелии, в прокуратуру. Я стёр пальцы о клавиатуру, доказывая очевидную незаконность этой практики. Ссылки на всякие УПК и постановления пленума Верховного суда РФ подбивала наш медиаюрист Лена Пальцева. Ну это же абсурд, когда нас не пускают в суд из-за коронавирусных ограничений, а рядом работает торговый центр, где толпы людей! Очевидно, что это было чисто политическое решение.

Я звонил в Верховный суд России: «Слушайте, кому пожаловаться? У нас в Карелии журналистов не пускают в суды». «Как не пускают? Такого не может быть! — ответил мне сотрудник Верховного суда России. — Это нарушение УПК. Вы понимаете, что все судебные решения, вынесенные с нарушением УПК, можно отменить к чёртовой матери? Пишите письмо!»

Я написал письмо. И мне пришёл ответ: в связи со сложной эпидемиологической ситуацией вопрос допуска журналистов находится в компетенции судов регионов. Вопрос знатокам: что в такой ситуации делать Союзу журналистов? Как в мультике: помогите Даше-путешественнице защитить права журналистов.

— Путин вам бы сказал: идите в суд. Подавайте в суд на суд.

— Это единственное, чего мы не сделали. Мы серьёзно это дело обсуждали: судиться с карельским судом в Карелии было бы совсем тупо, надо было бы выходить в другой регион. Мы в итоге решили, что подавать в суд на суд — это потратить кучу времени и денег с очевидно предсказуемым результатом. В каком-то другом государстве, наверное, это можно было бы сделать. Но надо быть реалистами. Если сам суд, который по чесноку должен охранять закон, его нарушает, очевидно, что в государстве что-то очень сильно сломалось и больше не функционирует.

— В комментариях в вашей группе я, наоборот, видела сообщения — мол, вы наивные люди, пытаетесь ещё качать права и возмущаться.

— Ну да, это другая стороны медали. Ну пошли бы мы в один суд, в другой суд, в Верховный суд, в ЕСПЧ. И все бы говорили: господи, дурачки какие, делать им нечего, всем же понятно, что плетью обуха не перешибешь. Но мне кажется важно в определённый момент хотя бы проартикулировать то, что ты это видишь и с этим не согласен.

— Чем закончилась история с допуском в суды?

— Суды постепенно открыли. Может быть у них была такая специфическая программа защиты свидетелей, которая завершилась, и пускать журналистов снова стало можно [смеётся].

Возможно, вам пригодится. Сервисы для запроса комментариев и информации в нашей «Коробке с инструментами»

«Кто-то считает, что мы повели себя как стадо»

— До начала войны Союз журналистов Карелии постоянно был на слуху у коллег из-за жалоб и обращений, которые он направлял в разные инстанции. Вы заступались за коллег, задержанных на протестных акциях в поддержку Навального. Категорично высказывались по поводу новых правил работы журналистов на массовых мероприятиях. Жаловались Бастрыкину на карельский следком, который не реагировал на запросы журналистов. Писали обращения по поводу неравного допуска СМИ к информации о лесных пожарах. Хоть какой-то из этих кейсов завершился положительным для вас исходом?

— Разумеется, по всем этим обращениям мы получили отписки. Потому что органы власти ни за что на свете не признают, что они что-то сделали не так. Единственный кейс, когда казалось, что не всё ещё потеряно, был связан с уличными акциями. То есть было уже понятно, что происходит полная лажа, но в конце тоннеля ещё брезжил какой-то свет.

На одном из митингов в поддержку Навального в Петрозаводске задержали нашего коллегу Дениса Погребного. Мы тогда ещё не использовали жилетки и прочие опознавательные знаки для журналистов, просто ходили и делали свою работу. Нас, бывало, куда-то не пускали, оттирали, покрикивали, но не трогали.

Погребной тогда просто стоял в сторонке и снимал для своего издания, и его замели. Потом, когда выяснили, что он журналист, отпустили, но своё редакционное задание он не выполнил. Я потребовал встречи с руководством городской полиции. На ней силовики выкатили нам требования закона, согласно которому мы уже были обязаны ходить в жилетках и с бейджиками. Мы с этим согласились, но в ответ выдвинули своё требование — чтобы полицейские не перекрывали журналистам доступ непосредственно к местам задержания людей. Они пытались сослаться на нашу безопасность, но мы сказали, что о своей безопасности мы позаботимся сами.

— Вас услышали?

— На следующую акцию все журналисты пришли в жилетках, никого из них не задерживали, всех везде пускали. Это был образцово-показательный пример того, как можно разрулить сложную ситуацию и договориться.

Кто-то, как наш коллега Серёга Маркелов, считает, что мы тогда повели себя как стадо. Но, на мой взгляд, ничего ужасного в этих жилетках нет. В них даже есть определённый плюс. Если тебя ушатает дубинкой по голове росгвардеец, когда ты будешь в жилетке, это будет означать нападение на журналиста.

— Тут можно было бы поспорить, потому что были случаи, когда омоновцы на митингах применяли насилие к журналистам, и жилетки их не только не спасали, но и служили наводкой для силовиков.

— Да, журналистов в жилетах бьют, но это гораздо сложнее скрыть, и потом не получится сказать, что это случайность.

— Ваш опыт с полицией, наверное, можно было бы привести как удачный кейс, если бы не тот факт, что с тех пор массовых протестных мероприятий не стало как таковых.

— Согласен. Когда объявляется какая-нибудь протестная акция, на неё приходит четыре человека, которые стоят и робко озираются, а вокруг них толпятся человек десять журналистов в жилетках и штук пятьдесят росгвардейцев. Всё это достаточно прискорбно выглядит.

«Никто ещё не знал, что твой сосед окажется упырём»

— Союз журналистов Карелии при тебе формально не высказывался в поддержку журналистов, которых признавали «иноагентами», но и никогда не отрекался от них. И вы с коллегами открыто говорили, что не одобряете эту практику. Многие ли в СЖК разделяли эту позицию?

— Это тоже в какой-то степени феномен Карелии. Я старался сделать правление СЖК разношёрстным в плане возможных идеологических установок, чтобы в нём были люди, которые бы представляли и, условно, оппозиционные СМИ, и государственные медиа. Но невзирая на это, у нас всегда было единое мнение по ключевым принципиальным вопросам. По тому же статусу «иноагента» у всех в правлении было понимание, что он дискриминационный и антиконституционный.

То же касалось и нашумевшего обращения в Генпрокуратуру против введения военной цензуры, которое мы отправили в начале марта 2022 года. Составить его помогали те же люди, которые сейчас пишут в соцсетях про «наших мальчиков». Мы приняли документ не единогласно, но его подписало достаточное количество членов правления, чтобы оно стало легитимным.

А потом всё сломалось.

— Как это выглядело?

— Люди начали молчать. Тупо молчать. Потому что всем, до кого дотянулись, настучали по шапке. Я это точно знаю, потому что мне люди жаловались, что их таскали на ковёр и грозили пальцами и другими частями тела. Были моменты, когда задаёшь вопрос в чатике, а на него никто не отвечает. Потом штрафанули члена правления Наташу Севец-Ермолину за дискредитацию армии, и она уехала из страны. Я спросил в чате, не хочет ли Союз журналистов Карелии публично высказаться по поводу того, что одного из членов его правления прессуют силовики? В ответ молчание.

В итоге я у себя на странице в фейсбуке написал своё личное мнение. Меня спросили, почему нет заявления СЖК по поводу штрафа и вынужденного отъезда Наташи. Я написал, что правление не реагирует. И на меня за это коллеги ещё и поругались, мол, нельзя выносить сор из избы. А я считаю, что можно. У нас все проблемы в стране из-за того, что все стесняются и считают правильным молчать.

Мне кажется, общественная организация, избранная журналистами Карелии, должна отвечать на вопрос, почему она не вступилась за свою коллегу Ермолину.

— А если бы не было письма против военной цензуры и вызовов на ковёр из-за него, люди бы не замолчали?

— Мы бы «поплыли» в любом случае на оценке войны. Потому что некоторые из членов правления войну либо не осуждают, либо попросту поддерживают. А сейчас это ключевой фактор коммуникации между людьми. Семьи из-за этого рушатся.

Знаете, как в анекдоте: «У меня с большевиками разногласия по аграрному вопросу. Я хочу, чтобы они лежали в земле, а они хотят, чтобы я лежал». Так вот, очень трудно вести дела с людьми, у которых с тобой разногласия «по аграрному вопросу».

— Сейчас из 2023 года вообще кажется удивительным, что тогда, в марте 2022-го, вы с коллегами смогли подписать такое обращение. Ведь оно хоть формально и касалось чисто профессиональных моментов, но имело очевидный антивоенный подтекст.

— Вообще, да. Кто-то может сказать, что мы трусы. В смысле вы против цензуры, но не против войны? Разумеется, антивоенный пафос в нём очевиден. А антивоенного текста в нём нет. Но СЖК — это организация, которая защищает права работников СМИ и это её уставная цель. И я полагаю, что если бы в тот момент я предложил коллегам подписать антивоенное обращение, правление его бы просто не поддержало. А обращение против цензуры с жалобами на очевидные нарушения закона в итоге набрало необходимое количество голосов.

Кроме того, это обращение подписывалось в тот момент, когда противоречия между нами ещё не были столь колоссальными. Тогда люди ещё прощупывали почву. Никто ещё не знал, что твой сосед окажется упырём, а твой коллега будет задавать вопросы вроде «где вы были восемь лет?». Это был период безвременья. Уже через месяц, я думаю, подписать такое обращение у нас бы не получилось. Все бы уже всё поняли друг про друга, да и репрессивная машина к тому моменту уже заработала.

— Тем не менее, когда в сентябре 2022 года началась травля, про которую вы шутили, что волна вашей популярности докатилась аж до газеты «Кошехабльские вести», около сотни коллег подписали письмо в вашу защиту, в том числе и те, кто имел другой взгляд на войну в Украине. Значит ли это, что не всё сломалось?

— [вздыхает] Наверное, да. Может я сейчас ерунду скажу, но для того, чтобы что-то вместе делать, нужно иметь какой-то общий знаменатель. Нужно совпадать по ключевым вопросам. То, что люди меня поддержали, это такой человеческий фактор: о, Чентемиров, да мы его знаем, он же вроде нормальный чувак, чего это на него все набросились, какой же он предатель. Но если дойдёт до какого-то серьёзного дела, тут, мне кажется, будет уже сложнее.

— То есть если риски в связи с этой поддержкой будут более высокими, то и поддержки не будет?

— Пожалуй, да. Ну вот Ермолину оштрафовали за дискредитацию армии. Понятно, что за неё тоже высказалось много народу, но по одиночке. А СЖК не смог выпустить даже грёбаное заявление. Война — это уже более токсичная тема, чем условная травля за печеньки. Когда речь идёт о близких человеческих контактах, красные линии размываются. Один и тот же человек может вдоль этой красной линии пройти и поставить подпись против травли Чентемирова. Но если на того же Чентемирова заведут, допустим, уголовку за военные фейки, он за меня уже не вступится и посчитает, что я сам заслужил.

«Объединять сейчас журналистов в независимый профсоюз — это братский подгон товарищу майору»

— Что происходило в Союзе весь последний год? В паблике СЖК в последние месяцы остались почти одни некрологи.

— Весной 2022 года мы ещё успели провести запланированный семинар по судебной журналистике. Потом был традиционный ежегодный творческий конкурс среди журналистов Карелии. Ни о какой другой активности речи уже не шло. Всюду преследовало ощущение катастрофы и полного раздрая. Когда всё рушится на твоих глазах и твоё государство превращается в аналог Сомали, только с ядерным оружием, ты не очень понимаешь, что тебе в этой ситуации делать.

Коллеги перестали обращаться в СЖК по поводу каких-то нарушений. Редакции перешли в режим самовыживания и сами решали, как им быть: называть войну войной или не называть (разумеется, не называть), писать про погибших солдат или нет, ходить ли на их похороны, а если ходить, то что потом писать с этих похорон и так далее.

— Как поменялась карельская журналистика за время войны?

— Медиаландшафт, конечно, изменился, потому что коллеги стали гораздо более осторожными. В целом я наблюдал, как журналисты до определённого момента прощупывали почву. Был один эпизод в марте 2022 года, когда в Петрозаводске проходили антивоенные акции, с каждым разом всё более малочисленные. На первую из них я не пришёл, потому что был в отъезде. И мои коллеги скинули мне фото и видео с пикета со словами «Мы у себя это опубликовать не можем». А это было очень дерзкое издание. Мы в «Петрозаводск говорит» опубликовали, и там стояла подпись: «Фото, видео: журналистское сообщество Карелии». Я прямо горжусь этим эпизодом и этим сообществом.

А потом вижу, что то самое дерзкое издание, которому с самого начала «закрыли» тему войны, потом стало про неё писать. Там интервью у военнослужащего взяли, тут с матерью срочника поговорили. Ну и в целом карельские журналисты старались писать на военную и околовоенную тематику, на те же похороны военных ездили.

— В октябре 2022 года в интервью «7×7» на вопрос, возможно ли в текущих условиях в России независимое профессиональное объединение журналистов, вы осторожно ответили, что да, возможно. С тех пор ваше мнение не поменялось?

— Я бы не стал сейчас создавать публичный независимый журналистский профсоюз в стране, которую по всем признакам можно отнести к фашистской. В отличие от некоторых своих коллег, я не считаю, что журналистика в России мертва. Есть много отличных изданий, которые, даже если не пишут напрямую про войну, остаются отличными изданиями. «Такие дела», «Кедр.Медиа», «Тайга.инфо», архангельский портал 29.ru и многие мои коллеги в Карелии — разве всё это не журналистика? Пока есть хорошие честные журналисты, журналистика не мертва.

Читайте также. «Я получаю угрозы и сейчас, находясь не в России. Говорят, что даже тут есть люди с кувалдой». Про телеграм-канал «Место силы», который создала бывшая главред ярославского «Эха»

Но брать сейчас этих журналистов и объединять в некий союз — это такой братский подгон товарищу майору. Понятно, что папочка на каждого есть. Но зачем подставлять этих людей под дополнительные риски? Могут взять и объявить это сообщество экстремистским, и всех, кто состоит в нём, автоматически заметут за экстремизм, заблокируют счета и возбудят уголовные дела. Это просто-напросто опасно.

Единственное, что сейчас работает — это те самые горизонтальные связи, которые лучше не афишировать. Это тот чатик, о котором я рассказывал ранее. И общение в нём очень даже живо. Я в нём состою, потому что там близкие мне по духу люди и меня оттуда не выгоняют. Когда меня признали иноагентом, мне там посочувствовали и даже поубивались за меня.