«Это может быть сильнее, чем журналистика»

Если предпочитаете слушать, послушайте наш разговор с Кариной в подкасте:

Опыт спектаклей в колониях для женщин

— У меня довольно большая часть жизни связана с театром. Несколько лет я работала в Москве и Петербурге в творческой лаборатории. Там мы занимались импровизацией, проводили перфомансы и театральные фестивали. Это было довольно глубокое погружение в театр.

Потом, когда я уже переехала в Иркутск, в Улан-Удэ, у меня был опыт спектаклей в колониях для женщин. Тогда я сделала попытки написать пьесу. Но это была такая, любительская история.

Когда я ушла в журналистику, а затем началась война, не было никакого желания нырять в творчество. На первый план вышла как раз журналистика: надо было оперативно о чём-то сообщить, выпустить интервью, поговорить с людьми, съездить на кладбище. О творчестве думать не хотелось.

Сейчас [наступило] время, когда надо от оперативной информации перейти к осмыслению действительности. И литература может в этом помочь. Литературный текст, драматургия, поэзия могут всколыхнуть у читателя глубинные чувства. Это может быть сильнее, чем журналистика.

Документальная пьеса ближе к нехудожественной литературе, к жанру non-fiction. Но, хотя материалы используются одни и те же, при самом построении текста работают другие законы.

Если идейно рассматривать, моя пьеса о том, что нельзя вешать ярлыки на любую нацию и любой народ. Если более конкретно — о том, как появился миф о боевых бурятах Путина. Пьеса про стереотипы и шаблоны восприятия, которые малые народы России испытывают на себе в полной мере. А буряты — особенно, потому что всё-таки столько стереотипов, сколько есть о них, я не слышала больше ни о ком. Эти ярлыки касаются всего: и войны, и мирной жизни, и того, как они учились в школе, того, как пытались найти себя.

Передо мной всё время вставал вопрос: почему буряты идут на войну? Что их туда заставляет идти? И заставляет ли? Сейчас я уже больше года нахожусь не в России, но эта мысль волнует меня до сих пор. Может быть, если бы я жила в Калмыкии, у меня был бы такой же вопрос по поводу калмыков, но я жила в Бурятии, и когда пришла на курс документальной драматургии, все другие другие темы сразу отмела.

У меня перед глазами встала эта история, она была мне близка, мне хотелось её написать. Её я и заявила.

«Что-то совсем другое»

В первой части профессиональный опыт очень помогал. У меня всё получалось. Я думала: что такого сложного-то — писать эти пьесы? А на первом этапе был сбор материала. Мы брали интервью у героев. От журналистики это ничем не отличалось. Несколько бесед с погружением, эмпатией к человеку, кучей вопросов и всего остального... Все интервью были собраны вместе с дополнительными альтернативными материалами: сводками документов, стихами, объявлениями, инструкциями о том, как выжить при завале... Всё это использовалось в пьесе.

Потом ты собираешь всё в один файл — «колбасу» на несколько сотен страниц — и начинаешь «монтировать». И вот на этом этапе у меня был большой затык. Я пробовала несколько раз, а мне всё время говорили, что получается слишком топорно, в лоб. Сразу чувствовалось, что я хочу сказать. Не возникало образов, метафор и всего остального.

А очень важно, чтобы были повисшие вопросы, образные выражения, какие-то пустоты — всё, что в журналистике недопустимо в принципе, в журналистском тексте у читателя не должно остаться вопросов после прочтения. А здесь — ты делаешь что-то совсем другое.

Изначально пьеса начиналась как довольно понятный текст о детстве героев. Я начинала пьесу с описания того, как главная героиня Аюна Морозова лежит под завалов после обстрела Харькова. Потом переходила к детству Аюны и детству ещё одного героя, Цырена, контрактника российской армии. Рассказывала и как раз перемежала их между собой, чтобы была понятная структура: что происходило у него, что происходило у неё.

Ведущие курса предложили попробовать смонтировать иначе: рассказа о том, как Аюна лежит под завалами, с детством контрактника Цырена. Куски были как будто из разных реальностей: героиня, которая думает о том, что сейчас погибнет — и абсолютно прекрасное детство мальчика, который в будущем станет солдатом российской армии.

За счёт этого конфликта пьеса стала получаться. Потому что ты не просто монтируешь героев на одних и тех же параллелях — ты берешь разные периоды их жизни и, сталкивая, получаешь более глубокий конфликт.

Диалог без диалога

Изначально я вводила несколько сцен, в которых Аюна и Цырен разговаривали. Хотела, чтобы была попытка поговорить. Но это выглядело слишком лобово. В итоге мы от всех этих сцен отказались, кроме одной. В ней Цырен всё время говорит, что он не слышит.

Отрывок из пьесы: АЮНА: Это сирена. ЦЫРЕН: Я не слышу. АЮНА: Это сирена. У нас у всех специальная программка в телефонах. Из-за неё телефон ужасно, отвратительно пищит. Это он так оповещает, что тревога началась или закончилась. ЦЫРЕН: Я не слышу.

Фрагмент получился из разговора с Аюной, нам приходилось несколько раз прерывать разговор из-за обстрелов, взрывов и атак. Цырен — собирательный образ нескольких контрактников российской армии, среди которых был реальный молодой человек с таким именем. Я добавила эту сцену, чтобы показать: герои всё-таки хотят поговорить, стремятся друг к другу, но диалога у них не происходит.

«Вольно или невольно автор создает слепок российского общества, в котором нет и не может быть сегодня диалога» (театральный критик Елена Ковальская)

Ещё одним героем пьесы становится Иосиф Кобзон (депутат Госдумы от Бурятии — прим.ред.). В этой пьесе он публичное лицо, представитель российской власти. По тексту он разговаривает с Цыреном, за счёт чего иалога роль контрактника приобретает многозначность: он становится человеком , который не просто воевал, а который ещё и с Кобзоном разговаривал, и в 2015 году подорвался в танке. То есть ты сначала думаешь, что его только что призвали и отправили на войну в 2022-ом, а оказывается, что его судьба давно связана с боевыми действиями в Украине. И Кобзон в ней играет не последнюю роль: он настраивает на продолжение.

119b

Все дополнительные материалы — объявления, цитаты, выступления, инструкции — в пьесе отданы на отыгрывание «хору». Хор условен, он является отражением множественности, с его введением у пьесы появляется условность греческой трагедии, когда всё приобретает более высокий смысл.

Я дала хору реплики как отдельных людей, так и более общие. За счёт этого создаётся объём и усиливается конфликт: многоголосие на многоголосие. Так, один голос украинцев говорит о том, что буряты — ужасные люди, которые едят собак и не знают, как пользоваться чайниками. А другой — о том, что буряты другие, умные, интеллектуальные люди, многие с высшим образованием.

Замахнулась на сокровенное

После публикации пьесы некоторые буряты писали гневные комментарии в соцсетях, предъявляли претензии (сама Карина не является буряткой, поэтому то, что она стала авторкой пьесы о бурятах, нарушает принцип инклюзивности «Ничего о нас без нас» — прим.ред.). Не могу сказать, что их было много, но они были. И будут.

На самом деле, наше издание сталкивалось с подобной критикой ещё с начала войны. Мы старались прислушиваться, понимать, за что нас критикуют, меняли точку зрения. Но пьеса вызвала новую волну недовольства. Мне кажется, потому что журналист замахнулся на что-то литературное, а значит — более сокровенное.

Я всегда пытаюсь вступить в диалог, мне важно, чтобы мы нашли точки соприкосновения. Но это сложно, война обострила все отношения. На мой взгляд, цензура в данном случае неуместна, надо дать право человеку писать о том, что он хочет, если это действительно его желание. И без взгляда со стороны иногда сложно узнать самого себя. Пытаюсь об этом говорить. Не могу сказать, что диалоги заканчиваются каким-то согласием, но попытки продолжаются.

Редактура: Светлана Шишканова, Анастасия Сечина