Наш «чугунный рояль», наконец, заиграл

Мы сделали материал о том, как этот конвейер устроен, что за люди к нему приставлены и что ими движет. А в этом тексте расскажем, что двигало нами, в чём мы, на наш взгляд, преуспели, а что, наоборот, не дотянули.

Как родилась тема?

Анастасия Сечина, редактор проекта:

— Ещё в 2019 году наткнулась в ленте Фейсбука на несколько постов своих френдов про экспертизу по делу о «кукле Путина». Даже могу сказать, какие именно посты, потому что сохранила ссылки — вот этот и этот. Подумала, что было бы здорово сделать разбор, понять, как это устроено и почему. Занесла тему в свой «темник». Там она некоторое время лежала, пока не нашлись коллеги-союзники, которым тема также была близка.

Екатерина Воронова, автор проекта:

— Чаще всего я пишу на те темы, в которых хочу разобраться сама. Так было и с судебной экспертизой. В Перми, где я на тот момент работала, за последние годы произошло два похожих случая — с «куклой Путина» и с гомофобным роликом, но в первом — экспертизу назначили, а во втором — нет. Мне было непонятно, кто и на каком основании запрашивает экспертизу, как выбирают эксперта, кто может им быть, нужно ли для этого какие-то дипломы, как проверяют, норм ли экспертиза или это лажа полная. Какие вообще правила?

Глеб Голод, автор проекта:

— Последние два года я работаю, в основном, в судах и, в основном, по террористическим и экстремистским составам.

Елена Жолобова, автор проекта:

— В моем городе как-то был случай, когда один очень достойный и уважаемый преподаватель местного вуза сделал очень сомнительную судебную экспертизу, на основе которой одна газета получила иск о защите чести и достоинства от сотрудника ФСБ. У меня тогда не очень укладывалось в голове, как это может сочетаться. Истории про двойное дно, двойную жизнь и двойные стандарты мне всегда были интересны. И эта тема мне показалась из числа таких же.

Что стало для нас открытием?

Анастасия Сечина:

— Пожалуй, мотивы. Моя гипотеза заключалась в том, что мотивы экспертов связаны либо с деньгами, либо с потребностью в государственной лояльности, которая обеспечивает чувство безопасности. Истории про своеобразную форму «служения», про то, что таким образом эксперты встают на защиту собственных ценностей, в моей голове не было. А она если не ключевая, то одна из основных.

Благодарна коллеге Лене Жолобовой за то, что смогла раскрутить эксперта Наталью Еднералову на интервью. Мы же изначально рассматривали вполне определённый ракурс: вот экспертизы, к которым есть претензии и вопросы, и вот люди, которые «благодаря» этим экспертизам пострадали. В этом конструкте авторы экспертиз оказывались в позиции обвиняемых, как ни крути. Разговор с Еднераловой позволил понять, что в голове у этих людей, пазл обрёл большую завершённость.

Екатерина Воронова:

— Я практически ничего не знала про судебную экспертизу, например, что инициировать её может только сторона обвинения. А то исследование, что заказывает сторона защиты, суд чаще всего отклоняет. Что нет никакой соревновательности. Это нечестно и неравноправно.

Глеб Голод:

— Удивили две вещи: идейные эксперты на стороне обвинительного уклона и то, насколько всё запущено. А так всё, как везде: те, кто борется с явлением, давно «иностранный агент», суд к ошибкам экспертов со стороны обвинения глух, к экспертизам со стороны защиты тоже.

Елена Жолобова:

— Степень пофигизма в этой системе. Можно написать любую ересь и на её основании решить судьбу человека. Какой бы ни была мотивация в данном случае, я её не могу ни понять, ни принять.

Что было самым сложным в работе над проектом?

Анастасия Сечина:

— На одной из журналистских конференций Галина Тимченко из «Медузы» рассказывала про проекты, которые она сама называла «чугунными роялями». Какие-то проекты, которые, может, и получились крутыми, но потребовали мега-усилий и затрат. Её посыл был таков: медиа, которое работает как завод (то есть, как я понимаю, регулярно и бесперебойно поставляет наборы определённого контента), не может позволить себе производство «чугунных роялей». Слишком сложно, затратно, оттягивает силы, несоразмерно с эффектом.

Наш проект про экспертизу мы начали делать в конце января и делали, получается, по мере сил и с перерывами (порой длительными) десять месяцев. Это было самое сложное — десять месяцев время от времени возвращать свой фокус к проекту. Коллеги поймут, в какой-то момент его начинаешь ненавидеть. Хочется закончить, и уже почти всё равно, как. Он начал казаться этим самым «чугунным роялем», и то, что работа идёт так медленно, угнетало.

Потом, правда, я стала размышлять о журналистском фрилансерстве и подумала: если ты журналист-фрилансер, который на жизнь зарабатывает не журналистикой (ибо если журналистикой, то ты мало отличаешься от штатника), то производство условных «чугунных роялей» и slow journalism становятся чуть ли не моральным обязательством.

Екатерина Воронова:

— Это в принципе для меня сложная тема. Потребовалось какое-то время, чтобы понять самой, как всё устроено. Ещё мне было сложно собраться для разговора с экспертами из пермского университета ПГНИУ [которые делали экспертизу по делу о «кукле Путина»].

Оказалось, я переживала напрасно, большинство из них отказалось говорить со мной — по крайней мере, так мне ответила пресс-служба университета. Меня это расстроило, я сама училась в этом вузе и привязана к нему, но мне бы хотелось, чтобы преподаватели и руководство было более открыты к журналистам. Если считаете, что были правы — скажите об этом. Если ошиблись — то тоже скажите об этом!

Глеб Голод:

— Сложнее всего было на стадии обсуждения концепции. Дел с политической окраской день ото дня всё больше, экспертиз по ним, соответственно, тоже. Понять, что важнее всего и ярче отражает действительность, а потом придумать, как это подать, было сложнее всего. Кажется, мы раз семь созванивались, прежде чем окончательно договориться о финальной версии.

Елена Жолобова:

— Сложно было придерживаться журналистского нейтралитета.

Что мы сделали круто?

Анастасия Сечина:

— Раскрутили сложный прибор до винтиков. Разобрались, как он устроен и работает, рассказали другим.

Екатерина Воронова:

— Для меня разбор сложной темы — всегда круто. Я люблю, когда сложное становится понятным, восхищаюсь, когда кто-то раскладывает всё по полочкам и хаос становится системой. Считаю, мы молодцы, что сделали это.

Глеб Голод:

— Мы смогли круто отследить тенденцию последних лет, круто смогли понять механизмы работы этого института, пусть они и оказались достаточно разношерстными.

Елена Жолобова:

— Как мне кажется, мы смогли найти инструменты, чтобы показать абсурдность квази-экспертиз, не прибегая к сложной аргументации и личным оценкам. Любой здравомыслящий человек, прочитав пару цитат из этих экспертных заключений, на основании которых людей приговаривали к штрафам или к тюрьме, поймет, что это однозначная жесть и что такого не должно быть. И неважно, каких политических взглядов ты придерживаешься. Достаточно просто примерить ситуацию на себя, чтобы прочувствовать, что это ненормально.

Что мы недокрутили?

Анастасия Сечина:

— Меня как перфекционистку драконят какие-то мелочи. Почему вот тут мы нашли пример, чтобы проиллюстрировать, а тут не нашли? Везде надо было. Я тревожусь, что где-то не хватает ссылок на пруфы, точно же что-то упустили.

Екатерина Воронова:

— Если бы было можно, я бы упростила проект. Мне он кажется тяжелым и даже неподъёмным. Скорее всего, если бы я была читателем, то бросила бы текст на половине.

Глеб Голод:

— Конечно, идеально было бы найти источники наверху, которые бы объяснили, как это вообще изначально получилось, что экспертиза срослась с обвинением, и кто, собственно говоря, это придумал. Но в нынешних условиях такая задача выглядит едва ли осуществимой.

Елена Жолобова:

— Проблема этого текста, как и многих журналистских текстов последнего времени — разделение на своих и чужих.

Нет битвы аргументов, нет так называемой палитры мнений. Но нет её не потому, что мы так хотели, а потому что вторая сторона, к которой было много вопросов, от ответов в абсолютно подавляющем большинстве ушла. Пришлось буквально по крупицам собирать их позицию, выуживая её из старых публикаций или протоколов допросов. Но баланса, на мой взгляд, всё равно не получилось.

Какие чувства мы испытываем, когда проект закончен?

Анастасия Сечина:

— Страх, что проект не достигнет своей аудитории. Впрочем, это как обычно. Конечно, самолюбие любого журналиста тешат сотни тысяч и миллионы прочтений, но я не жду, что этот проект прогремит. Тема слишком специфичная. У проекта вполне конкретная целевая аудитория, и она относительно небольшая. Вот до неё бы добраться. Лично мне этого будет достаточно, чтобы понимать, что всё было не зря и наши усилия не ухнули в пустоту.

Екатерина Воронова:

— Облегчение, что мы его закончили. Ещё чувствую лёгкое недовольство собой, что делали так долго и что проект получился тяжёлым.

Глеб Голод:

— У меня чувство, которое люди испытывают, когда заканчивают проект года. Для меня этот проект именно такой, и примерно столько на него и ушло. Наверное, это радость и облегчение.

Елена Жолобова:

— Усталость. Ощущение, что за те десять месяцев, что мы делали проект, страна прошла через такие мощные пертурбации, что непрофессиональными, «какими надо» судебными экспертизами уже никого не удивишь. Кажется, что всё это только цветочки. Ягодки ещё впереди.